Сергей Саратов. «Общепитие»

Примерно месяц Генка нас забавлял. Потом мы устали и начали Генку бить. Однажды, после очередной взбучки, он перепутал пиджаки, надел мой и с моими документами попал в вытрезвитель.

Когда Генка в шестой раз изобразил в Красном уголке портрет вождя, терпение коменданта лопнуло. Генку куда-то выселили. А в нашу комнату поселили наркомана по кличке Господин Смерть.

С тех пор не понимаю тех, кто ностальгирует по коммуналке:

– Ах, как дружно, хорошо и весело мы жили!

Весело – да. Но чтобы дружно и хорошо…

Моя любовь на третьем этаже

Мне приснился чайник на газовой плите. Чайник свистел, раздув никелированные щеки, и выбрасывал вверх струю пара. Я открыл глаза: по оврагу полз маневровый паровозик, поднимая гудком спящих на шпалах алкашей: шесть часов утра! Через полчаса стекла будут дрожать от гула заходящих на посадку самолетов – в нашей общаге можно жить без будильника.

– Бац! – по стеклу звякнуло что-то железное. Шевелиться не хотелось.

– Бац, бац, бац… – кто-то проявлял настойчивость, значит, кому-то очень сильно хотелось.

Я подошел к окну. Сверху свешивалась нитка, на нитке – гайка, а к гайке привязана записка. Читаю: «Гена, Вова ушел на смену. Приходи. А если не хочешь, пусть приходит Слава».

Заводское общежитие – трехэтажное здание. Два этажа разделены по половому признаку: на первом этаже жили мужчины, на втором – женщины и два гермафродита. На третьем – несчастные женщины-одиночки с детишками и не менее несчастные семьи. Всю свою жизнь они проведут в этих стенах, в крайнем случае кого-то переселят в здание барачного типа – заводик никаких перспектив не имел. Все эти люди, несмотря на слежку вахтеров, тайно перемещались по этажам, жадно совокупляясь друг с другом. Наше общежитие напоминало убогий бесплатный бордель.

– Гена, пойдешь?

– Да пошла она… Я вчера такую телку снял на вокзале…

Далее последовал букет эпитетов. Славка разобрал этот букет на отдельные цветочки, произвел в уме некие арифметические действия и подвел итог:

– 175 копеек!

В нашей комнате, по нашим же понятиям, жили люди порядочные, поэтому мы решили бороться со сквернословием: одно нехорошее выражение – 15 копеек. Когда трехлитровая банка наполнялась до половины – деньги пропивали. Однажды за напитками послали меня. Я приволок «Шатрез» и население каморки едва не хватил апоплексический удар: действительно, ликер с жареной картошкой – это очень круто!

Солнце поднялось и прожигало нашу комнатенку насквозь – шторы были в стирке. Телевизор не работал, и население общаги пялилось в открытые окна. На улице разворачивалась драма из местного сериала: в пыльной траве возле оврага прогуливалась Светка – любовница мужа нашей комендантши. Светка надеялась, что он выглянет в окно, заметит ее и найдет повод, чтобы слинять из дома.

Сверху видно все: по высокой траве, словно партизаны Боливии, к Светке крались комендантша со свекровью. Партизанки держали в руках оружие возмездия – березовые черенки от лопат. Народ замер, как перед пробитием пенальти в финале чемпионата мира – боялся спугнуть!

В комнату без стука зашла… Как ее звали? Да ладно, я этого никогда у нее и не спрашивал. Пусть будет Танькой. Рожа у Таньки лоснилась, как масляный блин:

– Пошли ко мне – дело есть!

Знаем мы, какое дело… Досматривать «сериал» я не стал – и не такое видел. Пошли мы в комнату к Таньке, а с улицы неслись волнующие народ звуки:

– А-а-а-а…

– Бац, бац, бац…

Я любил юную девушку. Но юная девушка любила другого. Страсть, как бурный подземный источник, ищет выхода. Мне приходилось искать его в комнате Таньки. У нее были тонкие ножки, пухлые плечи и пахнущие подсолнечным маслом волосы. Она никогда не снимала ночной рубашки и прижимала мою голову к своей тестообразной груди:

– Нечего туда смотреть!

Так я и ползал по ней, как солдат под пулеметным огнем…

Девушка Вова

Телевизор починили. Сижу вечером в одиночестве (народ квасит), по каналам щелкаю. Прибегает вахтерша тетя Шура, морда зверская:

– Там, это… Светка сделала себе… Как это… Ху…

– Чего-о?

– Пузо себе ножом вспорола!

– Харакири, что ли?

– Вот-вот…

Светка вообще-то себя называла Вовой. Света-Вова была гермафродитом. Носила она короткую прическу, джинсовый костюмчик и ковбойские сапожки. «Портила» Светка девчонок, которые приезжали на завод из деревни: приглашала музыку послушать, водочки подливала, потом все и случалось. Не знаю, чем уж она их брала, но связи получались, как говориться, довольно устойчивые.

В Светкиной комнате горел фиолетовый ночничок. Лежала она на полу, завернувшись в простыню. Взял я ее на руки – простыня влажная, липкая. В комнате еще две женщины – ревут. Светка на ощупь холодная, несу ее к выходу и думаю – мертвая. Но вдруг открывает Светка глаза и изрекает басом:

– Я еще, б…, сюда вернусь!

Увезли Светку на скорой, сидим мы, телевизор смотрим и этот эпизод обсуждаем. Через два часа опять тетя Шура несется:

– Светка из больницы свалила! Взяла одеяло – и в подвал!

Железное здоровье у Светы-Вовы: пузо ножом вскрыто, ведро крови пролито, а до общаги добежала! Добежать-то добежала, но приехал тут же наряд милиции, и жиличку нашего, универсального солдата полового фронта, опять в больницу увезли. Тетка Шура сказала, что дело было так: собрала Светка двух девок на групповуху, потом одну из них приревновала – и бац себе кухонным ножом в живот! Позже, правда, оказалось, что кодекс самурайской чести Светке был не знаком, а вскрыла ее одна из любовниц, восточная женщина по имени Нурия, которой показалось, что к другой подруге Светка относится нежнее. Дело это они в своей кампании так и замяли, оставив милиции первую версию.

Светка в общежитие больше не вернулась – как после такого скандала здесь жить! А любопытные наши девки едва ли не уронили мою репутацию до самого не могу, пригласив меня в подвал, где, по их мнению, Светка прятала какие-то вещи. Ходили они по подвалу, что-то искали, а мне дали в руки свечку, толстую, как батон вареной колбасы: «Свети, браток!» Ничего в подвале не нашли. Эпизоду этому я никакого значения не придал, а зря… Через пару дней слышу, как мужики за партией в домино про Светку рассуждают:

– И чем это, интересно, она девок трахала?

– Да говорят, что был у нее член искусственный, привязной. Здо-ро-вый, блин! Наши бабы недавно его в подвале искали – Светка, перед тем, как ее менты повязали, успела его в подвале спрятать. А какой-то дурак со свечкой им помогал…

Я бы упал, если бы на лавочке не сидел: если бы мужики знали, что это я со свечкой помогал девкам член искать – не жить мне в общаге. Менталитет у наших жильцов по большей части был уголовный…

Человек без трусов

Каждый раз перед зарплатой Генка обещал купить себе трусы. (Ввиду отсутствия оных ему приходилось спать в брюках, в которых и ходил на работу.) В день получки, вернувшись домой, мы заставали его с напарником, лакающим теплую водку.

– Где трусы? – грозно спрашивал его Славка. – Прошу предъявить трусы!

– Завтра! Клянусь мамой, завтра! – обещал Генка и разливал водку в стаканы.

Когда Генка впервые появился в нашей комнате, он тут же представился:

– Гена, бывший штангист, шофер «Икаруса», метис…

– Как это?

– Моя мама – эстонка, а папа – азербайджанец.

– Что, такое бывает?

Мы, конечно, интернационалисты, но в нашей общаге такой союз братских народов никто представить не мог. Впрочем, это было только начало. Генка попал в общежитие после отсидки на «химии» – то есть отбывал срок на стройках народного хозяйства. В прошлом он водил автобус, по пьянке влетел в аварию, где были жертвы и телесные повреждения. За это и сел. Генка обещал накопить денег, напоить всю общагу и поехать на родину. Накопить не удавалось. Так и не купив после получки трусы, Генка пропивал деньги, выпивал наш одеколон, дав торжественное обещание, что с получки купит всем по два флакона. Одеколон он покупал, чтобы потом в «кризисные дни», опять же выпить:

– Желудок высох – трещины по стенкам пошли!

Когда Генка выпивал, то вспоминал свое великое спортивное прошлое. Он залезал на табурет и пытался сделать «мостик». После второго-третьего падения наши нервы не выдерживали, и мы привязывали его к койке.

– Отпустите, – молил Генка, – больше не буду. Мамой клянусь!

Потом Генку отвязывали, он брал большую кастрюлю, наливал в нее холодную воду, бросал туда макароны и копченые ребра. Ребра в кастрюлю не влезали и торчали из нее, словно щепки.

– Я щас вас таким супчиком накормлю! – обещал Генка и садился рисовать Сталина.

Он рисовал вождя на кочках бумаги, газетных полях, а когда места не было – на подоконнике. Когда все засыпали, Генка тащил с кухни пригоревшую макаронную запеканку с ребрами. Никто к этому кулинарному шедевру не притрагивался. Тогда Генка пробовал сам и делал вывод:

– Супчик, действительно, не удался…

И шел варить снова. Под утро мы просыпались от грохота: Генка сдвигал мебель в Красном уголке, чтобы освободить стену – на ней он снова рисовал Сталина цветными карандашами. А утром в нашу комнату стучалась озверевшая коментдантша:

– Вставай, Леонардо да Винчи! Вот тебе известка, чтоб через час все было чисто!

Примерно месяц Генка нас забавлял. Потом мы устали и начали Генку бить. Однажды, после очередной взбучки, он перепутал пиджаки, надел мой и с моими документами попал в вытрезвитель.

Когда Генка в шестой раз изобразил в Красном уголке портрет вождя, терпение коменданта лопнуло. Генку куда-то выселили. А в нашу комнату поселили наркомана по кличке Господин Смерть.

С тех пор не понимаю тех, кто ностальгирует по коммуналке:

– Ах, как дружно, хорошо и весело мы жили!

Весело – да. Но чтобы дружно и хорошо…