Анатолий Трушкин, писатель-сатирик: «КВН — это площадка для молодняка, они там зубы оттачивают»

Анатолий Трушкин мог родиться в Москве, но он это сделал в Челябинске. Мог строить самолеты, но стал сатириком. И в анекдотах, как в жизни, он любит неожиданные повороты. А еще гость нашей редакции — писатель Анатолий Трушкин — рассказал о том, почему отказался поверить в алгебраическую гармонию литературы.

— Анатолий Алексеевич, известно, что родились вы в Челябинске?

— Не так давно мне показали роддом, где это случилось. Часа в два ночи мы к нему подъехали и я увидел за деревьями силуэт этого здания. Все равно было приятно побывать там, где появился на свет. (Смеется). И четыре месяца я жил в Челябинске. А потом мы вернулись из эвакуации в Подмосковье. Когда мне исполнилось десять лет, семья переехала в Москву, там я пять лет проучился в школе и переехал в Озерск, так теперь называется этот уральский город. То есть мне уже 15 лет было, и я все прекрасно помню. В Озерске я учился в восьмом и девятом классах.

— Что помните из «озерской» жизни?

— Это была свобода. Город — тихий, потому что закрытый, и родители за нас не боялись. Они на работе, а ты весь день предоставлен сам себе.

— Вы радовались свободе и самостоятельности?

— Конечно! После шумной Москвы, где сто раз головой покрутишь в разные стороны, переходя улицу, чтобы тебя не задавили. А тут — тишина, благодать. И годы эти были очень насыщенными: друзья, книги, спорт. Я увлечен был гимнастикой. Свободной минуты не было, и время летело незаметно, но тогда мы об этом не думали. Уверен, все это сказалось позднее, в том числе и на выборе писательского пути. Но в десятом классе меня отправили в Москву. И, когда я возвращался на каникулы в Озерск, то тишина уже казалась непривычной... (Смеется).

— Значил ли что-то для вас озерский театр в те юные годы, или вы были далеки от всего этого — литература, искусство?

— Был театр, но труппа все время куда-то уезжала, по-моему, я там ни разу и не был. В кинотеатры ходили, их было два, но я чаще бывал в кинотеатре имени Ленинского комсомола, он был поближе. И хорошо помню, что каждую субботу там были похороны. Возможно, это гиперболизированное ощущение. Но часто из кинотеатра кого-то хоронили — молодые ученые облучались, об этих трагедиях в городе говорили. Сарафанное радио доносило, что записывались ощущения этих гибнущих от облучения людей... Человек и в этом состоянии стремился быть полезным науке. И это оставляло в наших мальчишеских сердцах неизгладимое впечатление.

— Ваши родители занимались наукой?

— Нет, мама была простой лаборанткой на «Маяке», а отец работал по линии КГБ.

— Почему они решили отправить вас в Москву?

— Чтобы я смог подготовиться к поступлению в авиационно-технологический институт, где уже учился мой брат. И тогда считалось, что школьное образование в Москве покрепче. Поэтому я был отправлен под опеку старшего брата, который был всего на четыре года старше меня... А сегодня мне сказали, что в школе № 23 Озерска висит моя фотография. Мне было приятно это услышать. Правда.

— Вероятно, вы были очень благонадежными и самостоятельными парнями с вашим братом?

— А мне некогда было хулиганить, я сильно увлечен был спортом. Правда, в московской школе не было секции гимнастики, но я начал заниматься легкой атлетикой. В скором времени был включен даже в сборную Москвы. Спорт меня в какой-то степени спас от всех соблазнов, а их было не мало. Мы жили на Кутузовском, но шпаны в нашем районе было достаточно. Однако я общался с молодыми людьми, у которых на первом месте были спорт и книги...

— Брат был строгим воспитателем?

— Не без этого. К нам из Подмосковья приезжала бабушка, готовила нам еду. Но она нас опекала только в этом смысле — накормить. Была она очень доброй и в плане воспитания мало что могла дать. А брат следил за мной, хотя сейчас смешно вспомнить — ему же было 20 лет всего. Но человек он был серьезный, учился в МАТИ. Потом стал кандидатом наук, сопроматчиком. И у меня с математикой был полный порядок. Я даже не мечтал стать писателем, хотя потом друзья уверяли, что знали это всегда — стану именно писателем. Но первым провидцем был учитель начальных классов. Мне тогда отец подарил перочинный нож, и я так увлекся, вырезая на парте свое имя «Толя», что не заметил, как подкрался учитель и сказал: «О, да ты у нас писатель!». (Смеется).

— Но ведь когда-то и вы начали понимать, что хочется высказаться на бумаге?

— Это было не желание, а необходимость, скорее. В МАТИ был студенческий театр эстрадных миниатюр — это поветрие тогда было по всей стране. Мы шутили, кривлялись перед девчонками, где-то брали интермедии. А когда их не хватало, то садились сами писать... Вот так все это началось. И к концу института я стал понимать, что инженерия — не самое мое любимое дело. А в 19 лет поехал со студенческим строительным отрядом на целину и там, будучи чемпионом Москвы по самбо, выполнил тринадцать норм. Мне повесили медаль «За освоение целинных и залежных земель»... Кстати, когда я вышел на пенсию, то узнал, что эта медаль дает мне право на прибавку. Две тысячи погоды не делают, но я подумал: зачем свое отдавать? Как говорится, сколько у государства не воруй, а своего не вернешь. (Смеется). Так вот, в институте с этой медалью меня сразу в комитет комсомола избрали, а член комитета комсомола имел право на свободное посещение лекций, чем я незамедлительно воспользовался и вообще перестал ходить на занятия. (Смеется). С головой ушел в студенческий театр миниатюр. и после окончания института меня даже Московский театр миниатюр приглашал в актеры. Но я вовремя сообразил, что это не мое дело.

— То есть к тому времени уже понимали, что ваше — это сочинять?

— Нет, еще не понимал и потому кинулся в инженерию. Однако случай все поставил на свои места. Один из моих товарищей на какой-то свадьбе познакомился с главным редактором газеты «Студенческий меридиан». И вот этот редактор сказал, что им нужен остроумный веселый парень, который смог бы возглавить отдел юмора. Так я попробовал себя в журналистике, попил, что называется, литературной крови... Главный редактор пошел на повышение, нужно было закрыть вакансию руководителя, назначили меня, при этом намекнули, что надо получить специальное образование. Мне сказали: у тебя же есть рассказики уже — давай-ка в литературный институт.

— Была уверенность, что поступите?

— Нет, конечно. Единственный в стране литинститут и принимают там всего 100 человек на все отделения. Но вдруг мне приходит сообщение, что творческий конкурс я прошел и могу сдавать экзамены. Я не знал о том, если ты прошел творческий конкурс, где отбор был суровым, все остальное уже не важно. Пошел сдавать экзамены с уверенностью, что провалю. Оказывается, Сергей Павлович Залыгин меня уже взял в свою мастерскую и, невзирая на то, что я на истории Ленина путал с Бухариным, а на английском смог сказать только «My name is Tolya», я поступил. И вот тогда, даже с учетом высказывания Эренбурга, что литинститут готовит грамотных читателей, я почувствовал себя литератором. Потому что надо было не только много читать, думать, но и подрабатывать: у меня к тому времени была уже большая семья — родился ребенок — и я стал зарабатывать литературным трудом.

— Вы уже определились как сатирик?

— На втором курсе я сообразил, что все-таки не прозаик, хотя Залыгин похваливал. Я ушел в драматургию, к Виктору Сергеевичу Розову, потому что сцена и сценки были мне ближе. Там и защищался. К тому времени я уже что-то писал для ТВ, для Кабачка «13 стульев», моя маленькая пьеска была поставлена в театре. Но вдруг с телевидения звонок: освободилось место литературного редактора. И я согласился, потому что кормиться надо было. Это был 1971 год. Меня на ТВ приняли 21 декабря 1971 года, а 21 декабря 1981 года я уволился оттуда. Только к этому времени, пожалуй, я успел и заматереть, и сообразить, наконец, что я не драматург, а писатель-сатирик. В юмор я пришел, конечно же, достаточно поздно.

— Издаваться сатирику в те времена было сложнее?

— Не знаю, я ни одной книжки не пытался издать. Первая моя книжка вышла не по моей инициативе, мне предложили: давайте вашу маленькую книжечку издадим. Издали. И все остальные 11 толстых книг, в том числе и мой том в Антологии сатиры и юмора, также издавались по приглашению. Я ничего не пробивал.

— Никаких усилий не прилагали?

— Ни одного звонка не сделал. Из издательств звонили и предлагали. «АСТ» после первой книги предложили издать вторую, потом третью... и было издано все, что я написал к тому времени. То же самое с издательством «Эксмо». А сейчас я вернулся к началу — пишу пьесы. Одна пьеса идет в Москве, вторую читает Марк Розовский, Театру современной пьесы понравилась моя работа... Сейчас езжу с гастролями по городам, буду предлагать свои пьесы региональным театрам. Но спешки с этим нет, кормит меня, в основном, концертная деятельность. Книги мало что дают.

— Много приходится ездить по стране?

— Сейчас меньше, чем хотелось бы, но достаточно для возраста и здоровья. Честно признаюсь, уже тяжело мотаться из города в город. Но два-три концерта в месяц даю.

— Маршруты сами выбираете?

— Нет, только по приглашению, по звонку еду. Как говорят: 20 лет работаешь на имя, потом 20 лет имя работает на тебя.

— Приходится учитывать запросы зрителей?

— Конечно. Есть пробные вещи, где юмор обнажен и понятен. А есть вещи, где юмор зарыт, где есть второй пласт. Обычно читаешь то и другое и понимаешь, что половина зала смеется над первым, а другая половина открывает то, что есть внутри текста. И всегда есть наготове деревенские рассказы, с которыми выступал в свое время Миша Евдокимов, запускаешь их, когда видишь, что нужно что-то попроще. А когда выступаю в ЦДЛ или Доме кино, то там, конечно, нужны вещи поострее. Там не любят беззубое: теща, очередь...

— Скажите, в начальственные кабинеты вас на беседу никогда не вызывали по поводу вещей «поострее»?

— Нет, бог миловал. В советское время мне просто звонили и говорили: приглашаем на правительственный концерт, к вам приедет человек и выберет, что читать. Человек сидел на моем концерте, выбирал, потом просил почитать дополнительно из того, чего не было на концерте. Так складывалась программа выступления.

— Вы соглашались с такими требованиями?

— Конечно, потому что и на таких концертах было важно засветиться. Меня же не заставляли читать чужое, я читал то, что написал сам. И, если меня не заставляли внести изменения в текст, то почему не соглашаться читать то, что они выбрали из написанного мною.

— Для кого из актеров писали эксклюзив?

— У меня было два крупных творческих романа — Миша Евдокимов, который читал весь мой деревенский цикл, и Ян Арлазоров. Остальное, в принципе, я писал для себя. До сих пор приезжает Ефим Шифрин, я читаю, он выбирает. Сейчас уже нет заказов — пишу, что захочу. Если это не эстрадно, пойдет в журнал, в книгу... Но, поскольку приходится выходить на сцену, то когда наклевывается что-то эстрадное, смешное и за что не стыдно, то сидишь над этим подольше...

— Сегодня телевизионный уровень юмора и сатиры вас расстраивает или устраивает?

— Сатиры там нет никакой, а юмор расстраивает. Я не поклонник «Камеди Клаба» и даже КВН не очень люблю, хотя КВН — это площадка для молодняка, как в зоопарке, они там зубы оттачивают, пусть. Хорошо, что оттуда есть выходцы в актерский мир, в телевизионный, но литературного юмора там нет.

— Вам никогда не предлагали набрать свою мастерскую в литинституте?

— Нет, да я и выпадаю из общего русла. Можно было бы это преодолеть, но сейчас мне на это уже и времени жалко. Как-то Яков Костюковский, царство ему небесное, — автор таких сценариев, как «Кавказская пленница» и очень остроумный человек, сказал: «Толь, я вот говорю Арканову: пока есть такая возможность — пиши, пиши, больше ничем не занимайся. Это же такая радость!». Да, это радость. Я сейчас понимаю это. Вчера говорили с Мишей Жванецким и он мне сказал: «Уже не могу писать юмор, все исчерпано и не пишется, да и неинтересно». Значит, надо прислушаться к себе. Он сейчас пишет какие-то философские заметки — такие «опавшие листья», отдельные фразы. И слава богу. А меня потянуло в драматургию. Надо делать то, что идет и что хочется писать. Старое можно почистить для избранного, а если природа позвала тебя заниматься пьесами — делай это. Вот я и решил себя побаловать немножко.

— Анатолий Алексеевич, вас трудно рассмешить?

— Да нет, но это должно быть что-то тонкое и умное. Что касается анекдотов, то все предугадываешь заранее. Так или иначе, они строятся по каким-то схемам, если ты их анализировал, то сразу все ясно. А если есть какой-то неожиданный поворот, то смеешься.

— Кого из ваших коллег любите слушать или читать?

— Коллег я делю на эстраду и на литературу. К литературе отношу Михал Михалыча Жванецкого, Григория Горина, который рано ушел от нас в драматургию, и, слава богу, успел хорошо там наследить. У Аркадия Арканова литература. Немножко я встречаю литературы у Альтова — он пишет смешно, но есть глубокие вещи и есть не глубокие. У Вити Коклюшкина иногда литературные вещи получаются. Все остальное — это эстрада. Тоже благодарный жанр и там есть свои корифеи — Аркадий Хайт, например. А есть на потребу. Недавно вдруг с радостью узнал, что друг Хайта — Ливенбук — уже после смерти Хайта издал том в Антологии сатиры и юмора и рассказал, что Хайт никогда никому не завидовал, но всегда отличал Жванецкого, Трушкина и Альтова... Рад, что оказался все-таки по эту сторону юмора.

— Откуда такая самобытность ваших деревенских рассказов?

— Это семья. Бабушка моя была безграмотной крестьянкой, но за словом в карман никогда не лезла. Мы как-то говорили об этом с Мишей Евдокимовым. Он сказал, что талант юмориста у него от отца. Мишин отец сварщиком был. И вот Миша вспоминал: «Как-то к отцу корреспондент районной газеты приехал, а мы под ногами бегаем-бегаем. «Сколько их у вас»? — спросил корреспондент. «Семеро, — говорит отец. — На хрен их восемь-то!?». Вроде, незамысловато, но человек без чувства юмора так не скажет. А я, наверное, в бабушку. Дед был у нас суровый, отцу тоже не до юмора, хотя анекдоты он очень любил и рассказывал. Мама все время говорила: «Как тебе не стыдно, что же ты при детях»?! Как-то он рассказал такой анекдот: «Екатерина, ты спишь с Григорием? — Нет, конечно, батюшка, разве он даст заснуть»? Помню, мама сильно ругала его. Для нас это было неожиданным, потому что анекдоты не ходили в нашем кругу. Я вспоминаю себя подростком, юношей: да, какая-то команда вокруг меня была, которая в рот смотрела, хотя я был младше многих ребят, потому что я неожиданно мог что-то такое сказать и все смеялись. Я тогда не осознавал, что уже проступало что-то такое. Ну, весело и весело. Эренбург был прав — литинститут готовит профессиональных читателей, а писатели — это дело божье.

— Вероятно, и слушатель вы тоже хороший?

— Да, многое слышу и запоминаю. Вчера с Михаилом Жванецким вспоминали: пьяный валяется, никто к нему не подходит... Вдруг в памяти всплыл этот эпизод. Лет сорок назад я шел по улице, и на земле лежал пьяный, ко всем он обращался так: «Современник! Подай руку!». (Смеется). Почему «современник»? Конечно, такие вещи запоминаются и вдруг всплывают. Копится-копится, а потом пишешь что-то и понимаешь — нет, этот герой не мог так сказать, вспоминаешь бабушку, ее фразы и находишь нужное.

— Михаил Евдокимов вносил свою лепту, когда читал ваши деревенские рассказы?

— Да, в отличие от других Миша жил на сцене, купался в этом во всем и наворачивал такие фразы! Он импровизировал. И при издании книг я брал какие-то его поправочки — смешные, точные. У меня есть рассказ о том, как старик старуху в детской коляске везет в больницу. Я его читаю восемь минут, а Миша читал 27!

— Можно объяснить, как рождаются одновременно философские и смешные вещи?

— Это и для писателя тайна за семью замками. Я когда-то вычитал такой средневековый стишочек: «Поэзия, что птичка. Птичка, почему ты поешь? Если бы я знала, я бы не пела». В силу своего образования я когда-то пытался поверить в алгебраическую гармонию литературы. И подошел, казалось, к открытию, но понял: если пойду до конца, то писать тогда точно не смогу! И тут мне добавилось, что все великие критики подсказывали писателям, что нужно и как надо писать, но сами-то они не были литераторами. Птичка знала, как петь, но при этом сама петь не могла.

Редакция благодарит за помощь в организации интервью Фонд Олега Митяева.