Марина Загидуллина, доктор филологических наук, зав. кафедрой теории массовых коммуникаций факультета журналистики ЧелГУ: «Я буду рукоплескать Пелагее Ильиничне, но это не совсем нормально»

Марина Загидуллина – человек в Челябинске известный. Ее неординарные идеи и смелые проекты часто становятся предметом обсуждения. Но сегодня, когда в ушах звенит от красивых лозунгов Года учителя, нам важно было поговорить с педагогом в третьем поколении о школе, ее свободе или заблуждениях, о том, изменилась ли жизнь российского учителя за последние 100 лет?

Сила консерватизма

– Вам, бывшему учителю, нравится современная школа?

– Не могу себя отнести к оппозиционерам современной школы. Мне, конечно, повезло – наш выпуск 1987 года пришел в школу, когда там тоже была перестройка, все гудело. Бывшие ценности трещали по швам, а нового никто не дал. Такая благодать – раскрепощение, мощное поле для творчества. И, конечно же, имена новаторов, методики всякие интересные: кто руку на голову деткам возлагал, кто спать укладывал, на коврах стало модно кувыркаться в начальной школе во время обычных занятий... Вдруг выступил директор копейской школы Бороненко – почти как Нина Андреева по отношению ко всей системе – и сказал: «Я за консерватизм, не надо никакого новаторства в школе, пусть она будет небольшим концлагерем, потому что иначе кто справится с этой аморфной массой, со всеми непонятными стремлениями и желаниями детей? Если мы пойдем у них на поводу, мы развалим все».

– Вы поддержали этот призыв?

– Я бы не стала говорить, что я – махровый адепт консерватизма, любые крайности ненормальны. Не должна школа быть косной системой: все вокруг изменяется, развивается, а мы – нет. Перемены должны быть. Но, с моей точки зрения, социальная институция сильна именно консерватизмом и ничем другим, потому что она передает как традицию свои системные требования. И если они существуют, как семинары в МГУ, например, которые идут чуть ли не так же, как при Ломоносове, это хорошо.

Что касается содержательной стороны, то сейчас школа пытается угнаться за суперновейшими идеями, мы учились в более сдержанной образовательной системе. Но я вижу такое разнообразие учебников, что получается – в школе рядом учат совсем другой предмет, чем учила я, и представление о мире складывается у ребенка другое. Правильно ли, что государство не унифицировало базовые знания в современной школе? Думаю, нет.

– А вы руки на головы своих детей не возлагали?

– Очень хорошо помню свой романтический порыв. Мне дали старшие классы, уроки литературы – распушись хвостом просто. И я, соответственно, ночи не спала – выстраивала уроки. Литература сложная шла – советская – а как разговаривать с девушками и юношами на темы коммунистической морали, которая рухнула? Я так строила уроки, чтобы каждый сам выводил свою идею, доказывал ее, обосновывал, учился обороняться... мне страшно нравился метод личного мнения в школе. Провожу урок, чувствую харизму – мою, детей – все на повышенном настроении, все разобрали, тысячу мнений высказали, такие тонкости... все удалось. Но под конец весь класс вокруг моего стола и вопрос: «А вы как думаете, Марина Викторовна?» «Да зачем вам, ребята? Вы же сами думаете, любите свое мнение, зачем вам мое»? «Вы просто скажите, как вы думаете, нам больше ничего не надо».

– И что?

– Я, конечно, как юная девочка, покупалась и говорила, а потом получала 28 одинаковых сочинений, где мое мнение было с жаром доказано, с пылом поддержано. Хоть плачь. Вот такой у меня был провальный эксперимент. Не так все однозначно.

Умные, яркие, смелые...

– Как воспринимаете статус автономного образовательного учреждения, который обещает новая реформа?

– Государство не будет играть в такие игрушки, как «свобода образовательным учреждениям». Это просто красивое слово – «автономное». На самом деле, это такими тяжелыми веригами обложено. Меня больше всего восхитило, что каждый год в таком учреждении надо аудит проводить. Какая обдираловка – заработать миллиончик на то, чтобы вас аудировали. Мне кажется, на каждый демократический плюс есть свой хитрый и не очень хитрый, даже тупой, минус, который все балансирует настолько, что школы откажутся от свободы: мы хотим государственное учреждение – кормите и поите нас, а мы будем делать все, что скажете.

– 2010-й объявлен Годом учителя. Что для учителя было реально сделано в этом году?

– На мой взгляд, ничего. В каком-то смысле объявляемые «годы» реализуются как паблисити-мероприятия: проведен конкурс такой-то, президент лично поздравил того-то... Кстати, недавно, поздравляя победителя «Учитель года», Дмитрий Медведев сказал, что умным детям надо в вузы без ЕГЭ поступать. По-моему, вся система среднего образования обалдела от этих слов – только все модели выстроили и народ начал привыкать к ним, как опять что-то нужно менять. При этом мы не решаем проблем, которые были актуальны еще в советские времена. Например, почему у нас мужчины не идут работать в школу? Вот во Франции, я знаю, невозможно пролезть на позиции учителей средних школ. Ты сдаешь там такой тяжелый экзамен, чтобы подтвердить, что имеешь право преподавать у десятилетних детей, – голову можно сломать! Год сдаешь – не прошел в рейтинг, второй, третий... лучшие люди хотят стать учителями школ. Добились же они этого! Потому что это престиж, высокая зарплата, огромный социальный пакет – больший, чем у офисных работников и чиновников. У нас же лишь чиновники такой пакет имеют. При этом все говорят, что учителя школ – плохие, орут на детей, задавлены текучкой, и дети не хотят учиться в школе. Но решать-то никто ничего не решает. Так было, когда я в школе работала, родители мои работали, бабушка...

– То есть положение учителя со времен вашей бабушки никак не изменилось?

– Абсолютно никак в плане государственной поддержки. Изменилось, может быть, только в том, что у людей появилась возможность бросить школу. Во времена моей бабушки, если ты попал в эту систему, ты точно умрешь на учительском месте.

– На чем держится наша школа?

– На харизматичных учителях. Сидит учительница, маниакально влюбленная в свой предмет, она – чудачка, антик, ни один ребенок не скажет: «Хочу быть похожим на Пелагею Ильиничну»! Но дети чувствуют эту харизму и не могут не сделать того, о чем она просит, потому что Пелагея Ильинична обидится. Какая разница, какими стимулами какого-нибудь оболтуса заставили получать знания? Я буду рукоплескать этой Пелагее Ильиничне. Но это не совсем нормально. Детям нужны яркие, молодые, смелые, прогрессивные педагоги, и умные в то же время. Но разве такие идут в школу? За все время моей работы в университете – один случай: Дмитрий Решетников, наш выпускник. Он поступил ко мне в аспирантуру, стал преподавать в университете и параллельно подрабатывать в школе. Однажды пришел ко мне и сказал: «Не буду писать диссертацию, не буду заканчивать аспирантуру, не хочу преподавать в университете, школа – мое место». Что я могла ответить? «Дима, ты просто спасаешь всю систему! Это же здорово»! Умный, красивый, интересный, на гитаре играет, песни сочиняет – то, что надо для школы. Он мне испортил, конечно, диаграмму по аспирантам, но я его уважаю.

ЕГЭ егой

– Преподаватели вузов смирились с ЕГЭ?

– Мы, конечно, в исключительной позиции на журфаке, потому что у нас есть еще и творческий конкурс. Поэтому ЕГЭ егой, а творческий конкурс остается. Сначала ЕГЭ вызывал у меня гомерический смех, особенно по литературе, поскольку я – филолог. Раньше мы смеялись, когда читали фрагменты детских сочинений, теперь – вопросы из ЕГЭ. К примеру, вопрос: как закончилась жизнь героя? И варианты ответа: спелся, спился... (Смеется.) Остроумный народ придумывал. Много забавного было и казалось все это несерьезным, но потом потихоньку все обкаталось, стало интереснее и понятнее. Особенно когда появился сайт ЕГЭ и возможность, сдав экзамены, выйти туда и увидеть свой балл, найти ошибки.

– Вы действительно сталкиваетесь с полярной разницей подготовки детей на первом курсе?

– Между баллами по ЕГЭ и результатами в вузе – огромные ножницы по всей стране. Натаскать на сдачу ЕГЭ – особый вид деятельности учителя. Но я работала в школе до ЕГЭ, и мы все равно натаскивали детей на экзамены. Жестко вся страна сдавала по одним типовым билетам, ни шага влево-вправо не допускалось. И все сидели и зубрили эти билеты. Вся страна знала ответ на вопрос билета: «Идеологический бунт Родиона Раскольникова». Учителя этого тоже терпеть не могли, потому что все знали, что можно сдать экзамен на пять баллов и быть совершенным профаном в предмете, не уметь оперировать словарем этого предмета. То есть проблемы и тогда были. Ну, уйдем мы от ЕГЭ, дальше что?

– В какой школе вы преподавали?

– В 58-й Советского района. Так называемая «вокзальная» школа – чудеснейшее местечко.

– Бываете там?

– Однажды дети пригласили, которых я с четвертого класса доучила до 11-го, и ушла в университет. Я ходила на встречу, но там все поменялось – коридоры, классы, люди.

– Наверное, много лет назад выпускники активнее поддерживали связь со школой, с учителями? А сейчас выпустились и забыли.

– Если я сделаю шаг в советское прошлое, то скажу, что было то же самое. Были такие классные дамы и такие школы, к кому и куда хотелось возвращаться. Могу сказать, что сама я ни разу не была в школе после выпуска. Мы к классной руководительнице домой ходили до самой ее смерти. А школа мне была не нужна, не интересна и мне не хотелось про нее вспоминать. Хотя закончила я ее безупречно, с золотой медалью.

– Как же вы выбрали профессию учителя?

– Мне кажется, это уже неостановимый домашний сценарий – третье поколение тоже пошло в школу.

– Ваши дети не стремятся в эту профессию?

– Сын, конечно, нет. Его история обучения в школе – это вообще отдельная страница. Он посвятил этому целый роман, мне кажется, до него никто еще не писал о школе так беспощадно. Но он хотел быть и стал режиссером. А дочь меня удивила – написала в сочинении по английскому: «Хочу стать филологом, буду преподавать в школе, а потом, наверное, займусь наукой, как мама». Хотя, когда она родилась, я строго запретила семье давать ей советы – кем быть. И все-таки на нее повлияло знание родословной, мы же часто об этом говорим.

Профессия в генах

– Кто в семье интересовался родословной?

– Папа. Мама – нет, она сразу сказала: мы не найдем наших корней. Потому что она из рода графов Гейденов, линия эта была выжжена даже не в 1917 году, а еще в 1861, когда рухнуло крепостное право. Там началась трагедия упадка. Мама говорила, ее бабушка и дедушка были явно обедневшие дворяне, вынужденные своим трудом зарабатывать на кусок хлеба. Мои земляки рассказывали: «Мы помним их, такие строгие были люди».

– Где жили ваши предки?

– В Смоленской губернии, там детство мое прошло – в деревне Сметанино (люблю это название, на Простоквашино похожее), на хуторе Вонлярлярский (был такой помещик, даже в словарь «Русские писатели» попал, но в советское время называли место это просто Вонлярово). Там же была и школа, в которой бабушка директорствовала после Ленинградского пединститута. Школа эта называлась «красненькой» (по цвету кирпича) и была немцами во время войны сожжена за название.

– Как-то вы рассказывали о советах бабушки, которым следуете всю жизнь.

– Первый: никогда не расстраиваться из-за денег, лишь бы люди были целы и живы. И второй: никогда не впадать в уныние из-за негативной оценки твоего труда теми, кого ты не уважаешь.

– Получается следовать этим советам?

– Да, видимо, в силу легкости характера. Мне смешно, когда меня критикуют люди, которых я не уважаю. Были такие ситуации. В расцвет Интернета чего я только о себе не читала. У нас некоторые преподаватели за корвалол хватались после таких мнений о себе, а мне было смешно. А с деньгами еще легче. Спасибо бабушке, она мне мозг выстроила так, как надо. Я, как Даниэль Штайн из романа Улицкой, если мне очень нужны деньги, они откуда-нибудь свалятся, придут. А если нет – все равно не отчаиваюсь и всех переубеждаю – ничего не произошло страшного.

– Как ваша мама оказалась в Челябинске?

– Мама была директорской дочкой, и ей казалось, что все шпыняют ее за это. Поэтому, окончив Смоленский пединститут, она попросила комиссию распределить ее как можно дальше на восток. У нее было одно требование – там, где ей предстояло работать, должен быть кинотеатр. Ей сказали: «О, город Щучье Курганской области, кинотеатр есть»! Мама очень любила фильмы смотреть. Хотя в Челябинске, когда она была уже завучем, времени не только на кинотеатр, но уже и на телевизор не оставалось.

– А у вас есть какая-нибудь маниакальная страсть?

– Я не в маму. У нее преподавание было фишкой. Она помнила всех своих учеников не только по именам, знала о них все. И ученики ее очень любили. Иначе и быть не могло. У нас дома жили дети, которых родители выгоняли из дома. В малюсенькой квартире на Красного Урала кроме нас троих (моей сестры старшей, меня и брата-близнеца) всегда жило шесть-семь маминых учеников, каких-то наших дальних родственников. В милиции Сатки работает Сергей Марареску, мамин ученик, он прожил с нами семь лет. От нас в армию ушел, к нам вернулся из армии.

Мне до мамы, как до солнца. Она была человеком, который тратил себя на других и в этом видел смысл жизни. Я больше на папу похожа. Для него главным было – интерес к тому, что он делает. Как только работа начинала надоедать, он ее бросал. Из преподавателей совершенно неожиданно ушел в обком партии, стал лучшим лектором. Москва даже кино про него снимала. Надоело – снова ушел в образование. Создавал инновационную структуру – нанимал самолеты и возил педагогов в Европу, чтобы перенимать опыт других стран. Надоело это, стал проректором вуза, сделал все, чтобы не арендовать здание, а купить свое. Он был аферистом в лучшем значении этого слова. Мне, кажется, я ближе к папе.

За либеральными идеями – к москвичам

– Вы – филолог, но преподаете журналистские дисциплины, как это произошло, почему заинтересовала журналистика?

– Если бы жизнь повернулась так, что я увлеклась физикой или алгеброй, то сейчас, вероятно, так же успешно занималась бы этими науками. Уму человеческому все открыто, не надо замыкаться в какой-то определенной коробочке. Журналистика, с этой точки зрения, не была моим выбором. Защитив докторскую диссертацию по филологии, я сидела в безвременьи и печали, потому что на факультете не было поля деятельности для меня. Что делать? В этот момент позвонила Ирина Анатольевна Фатеева и предложила возглавить кафедру на факультете журналистики. Сомнения были, конечно, я решила посоветоваться с мамой и услышала: «Мне между прочим всегда были свойственны амбиции, я бы на твоем месте стала заведовать кафедрой»! (Смеется.) Хотя ей никогда никакие амбиции свойственны не были. Но она так поддела меня, что я согласилась.

– Частый вопрос: нужно ли преподавателям журфака иметь практический опыт в СМИ?

– Это базовый вопрос. Считается, что невозможно работать без практической поддержки. Особенно преподаватели практического блока обязаны иметь практику в СМИ. Это был обязательный момент на факультете и народ проходил своеобразную стажировку. Хотя редакторы иногда говорят: не надо нам готовить журналистов с навыками, вы нам личность воспитайте! Они правы. Когда человек пуст внутри, сколько ни учи его, он никогда не станет журналистом.

– Как оцениваете состояние журналистики в Челябинске?

– На мой взгляд, система динамично развивается. Не могу сказать, что она гниет, что никому ничего не надо. С другой стороны, динамика в разных секторах различна. Например, вижу, что глянцевый журнал приходит в упадок. Все «кошельки» уже поиграли в глянцевые журналы, но даже самые шикарные, с точки зрения содержания, проекты умерли. Они просто не по карману нашему пространству, потребитель не готов платить за них деньги. Если говорить о газетах, есть стабильность и даже определенная стагнация. Может, политические ветры и будут вздувать какие-то новые издания, но я не вижу в Челябинске почвы для создания общественно-политического издания. Потому что нет мощного противовеса в обществе, как нет и глоссария – питательного бульона – для него. Лишь тоненькая узенькая прослойка здесь нуждается в смелом альтернативном взгляде на вещи.

– То есть нет смелости в подаче информации?

– Не могу сравнить наши СМИ с тем, что нахожу в «Слоне» или «Снобе». Если я захочу либеральных идей – я иду к москвичам. В местных СМИ либерализм скатывается к подколам сильных мира сего. К тому же я еще должна догадаться, что журналист что-то против сказал, голову поломать. Конечно же, и на центральных телеканалах никакой свободы или хотя бы свежести нет. Не могу сказать: смотрите Первый канал и все увидите. Не могу по программе «Вести» судить о том, что происходит в России. Поэтому нужно искать пищу уму, чтобы понять, куда движется страна. Но у нас, думаю, слишком мало людей, кому это интересно.

– Вы не воспитываете студентов на местных СМИ?

– Мы учим мониторить пространство, разбираться, что происходит, отслеживать, что рождается... Но сказать – вот тебе сайт, газета или передача, не пропускай ни одного звука и ты станешь человеком – не знаю, можно ли так сделать. На региональном уровне все сводится к личности. Но, если личность публикуется в такой-то газете, это не значит, что вся газета классная, именно колонка этого журналиста – классная, его идеи. Вот почему блогосфера так оттянула читателей на себя, она ответила личностному взгляду.

«Стою под паром»

– Свой блог ведете?

– Очень лениво. Был период, когда я его вела активно, потому что была аудитория, нуждавшаяся в этом. Потом эта аудитория ушла в мои личные контакты не блоговского формата, и теперь блог я чаще использую в учебных целях, дети контрольные там считывают, вопросы могут туда кидать, оценки там свои ищут. Это удобно, потому что периодически есть необходимость что-то сказать.

– Что с вашим проектом «Book-вари», куда вы переместились из подвальчика на ул. Сони Кривой?

– Мы ушли не куда-то, а в никуда, потому что цена аренды все время поднималась, а народ у нас собирался нищий и бедный. Мы не могли коммерческую сторону удержать, и тут я, поразмыслив, пришла к необходимости остановить процесс. Теперь мы некий виртуальный проект, то есть у меня есть свои агенты, которым периодически нужен бренд «Book-варей», и под нашей шапкой проходят какие-то мероприятия.

– А нематериальная отдача от проекта была?

– Думаю, мы остались в памяти города, как очень интересный проект. Площадка такая, конечно, нужна. Поэтому все о нас вспоминают.

– То есть «бульон» для такой жизни в Челябинске есть?

– Нет. У нас нет того, что называется культурной тусовкой. Может быть, она когда-нибудь возникнет. Но в настоящий момент имеются лишь маленькие – клубного типа – компании, которые не могут найти способ объединиться и сдвинуть замшелую культуру города с этой точки. У меня на этот счет прогноз пока плохой. Может быть, со временем кто-то придумает для этого оригинальный формат. Когда я делала «Book-вари», идея была именно такая – создать площадку, где бы все это варилось. Но текучка, битва за копейку, приработки, без чего не может выживать пролетариат интеллектуального труда, помешали.

– Почему, как вы думаете, скандалы с «Манекеном» не привели к консолидации такой тусовки, которая занялась бы защитой интересов культуры?

– Потому что огромное количество людей плевать хотели на «Манекен», он был ценностью в СТЭМовские времена, в 60-е годы.

– Что вы думаете о происходящем сегодня вокруг органного зала?

– Я плохо разбираюсь в этом конфликте, не знаю его изнутри. Но в целом проблема понятна, такие же «игрушки» были с краеведческим музеем. Теперь нужно выдрать орган из здания. Иначе, как очередным варварством, это не назовешь. Взорвали храм Христа Спасителя, построили бассейн «Москва», потом сломали бассейн и вновь построили храм, можно ждать, что наступит время, когда его опять взорвут... Нормальной эту ситуацию назвать нельзя. Это такая далекая от Бога и высших ценностей ситуация, которая никакого отношения не имеет к чувствам и правам верующих. Это деление пирога, что мне совершенно не симпатично.

– Когда ждать новых книг, что-то вышло после аппетитной трилогии «Рацион»?

– Трилогия все еще сидит во мне нереализованной частью жизни. Через нее я вышла на фундаментальные особенности бытия человека. Это однозначно философская книга для меня. Какие-то практические шаги в этом направлении я делаю – бросила город и уехала жить в деревню. Хочется попробовать поработать на земле, понять, как это все устроено. Если говорить о творческих планах, пока я стою под паром и покачиваюсь: куда, в какую сферу направлю свою мысль? Абсолютно осталась не исчерпанной пока тема «человек и природа», нарушение концепта служения в обществе. Начала я свои рассуждения с куска хлеба, а пришла к философскому осмыслению общего пути. Но мне нужно время для книг, условия, чтобы я могла писать. Если это появится, буду писать. Иногда понимаю – сказать есть что, потому что много читаю, в том числе, по-английски и – наконец-то! спасибо «Французскому клубу» ЧелГУ и Т.А. Паратовой! – по-французски. Мне сейчас очень интересна французская философия. Пока не знаю, куда меня занесет.