«Даже сейчас слезу прошибает»: 74.ru восстановил события Ашинской катастрофы

В жаркое летнее утро воскресенья 4 июня 1989 года произошла самая крупная железнодорожная катастрофа XX века. 28 лет назад в 11 км от Аши в момент встречного проезда двух пассажирских поездов произошел взрыв на проходящем рядом трубопроводе. Эта катастрофа унесла сотни и покалечила тысячи жизней. Сегодня мы восстанавливаем хронологию событий той трагедии, публикуем уникальные кадры и общаемся с теми, кто в тот день спасал жизни пассажиров двух поездов.

Ашинская трагедия произошла на 1710-м километре Транссибирской магистрали в момент встречного проезда двух поездов – №211 и №212 «Новосибирск–Адлер» и «Адлер–Новосибирск» – в ночь с 3-го на 4-е июня 1989 года. В том месте, где поезда проезжали мимо друг друга, проходил трубопровод, по которому транспортировали газобензиновые смеси (пропан, бутан и прочие углеводороды).

Именно здесь образовалась протечка газа, давление в трубах упало, но дежурный персонал лишь увеличил подачу газа. Во время движения поездов скопившееся облако легковоспламеняемых углеводородов воспламенилось – произошел мощный взрыв и вспыхнул гигантский пожар. Спровоцировать такое могла простая искра. Сам воздух стал пламенем. Ударной волной 11 пассажирских вагонов было сброшено с путей, от семи остались только остовы, оставшиеся 27 обгорели снаружи и внутри.

В двух поездах, предположительно, находилось от 1200 до 1700 человек, в том числе 86 членов поездных бригад, из которых выжило только 40 человек. Из 383 детей погиб 181 ребенок, в том числе девять мальчишек-хоккеистов молодежной команды «Трактор-73». На месте катастрофы было обнаружено 258 (259) погибших. 806 (866) человек с ожогами и травмами доставлены в больницы Аши, Уфы и Челябинска. По официальным данным, погибло 575 (645) человек, 623 – в результате аварии получили травмы и стали инвалидами. 52 человека вышли из трагедии с незначительными повреждениями, на своих ногах. Останки 200 человек так и не были найдены. Среди пострадавших больше всего южноуральцев: погибло или умерло от ран 122 жителя Челябинской области, выжили 29 взрослых и 62 ребенка.

До сих пор точных сведений о погибших и пострадавших из других регионов нет. В поезде ехали дети, а до пяти лет на ребенка билет не оформлялся. Более того, тогда еще проездные документы по железной дороге не содержали данных о самом пассажире, как это было в авиации, – имени, фамилии, паспорта, прописки. Частенько в летнее время, когда на южные направления невозможно было достать билеты, проводники возили «зайцев» – нелегальных безбилетников, которые так и остались, возможно, неучтенными и безымянными. И последняя, самая страшная причина – в эпицентре взрыва оказалась середина обоих составов. Эта часть вагонов моментально вспыхнула и превратилась в пепел. Вместе в людьми, которые в этот момент крепко спали...

Ожоговый центр шестой больницы Челябинска в тот день принимал пострадавших в Аше.

– Было лето, жарко, выходной день, все были на дачах, – погружается в вспоминания Алексей Викторович Козлов, руководивший тогда шестой больницей. – Мобильников тогда не было, и я узнал о трагедии случайно: рано утром ко мне постучался сосед: «Слушай, по радио сказали, там какой-то взрыв случился, ты не знаешь?» Ждем, а через какое-то время прилетает машина скорой помощи, и меня увозят сразу в больницу.

Информация о трагедии поступила в город где-то в районе четырех утра, а к тому времени, как Алексей Козлов приехал в больницу – в районе 7–8 часов, хирургический корпус больницы (теперь это ГКБ №6, а тогда Медсанчасть ЧМЗ. – Прим. авт.) был уже практически полностью освобожден. Больных из отделений плановой, экстренной хирургии травматологии, из ожогового (кого нельзя было выписать – оставили на другом этаже в экстренной хирургии) – раскидали по другим медучреждениям города. И все готовилось к приему раненых. Это было первым правильным решением, которое позволило избежать еще больших жертв среди раненых.

– Последующий опыт установил, что такие больные очень плохо переносят переезды с места на место. Во-первых, они уже на тот момент перенесли достаточно большую дорогу: их грузили на вертолеты, с вертолетов – на скорую, скорая везла в Челябинск от Аши – 300 с лишним километров, – перечисляет врач. – Транспортировка была очень тяжелой. И последующее перемещение даже внутри корпуса с этажа на этаж уже вызывало тяжелые последствия.

На этом и обожглась Уфа. Известно, что часть пострадавших была отправлена туда – территориально этот город был даже ближе, чем Челябинск. И там больных стали раскидывать по разным больницам – по отделениям травматологии. Но у нас на тот момент уже существовал свой ожоговый центр, тогда – отделение. И Светлана Матвеева, заместитель начальника облздравотдела, как он тогда назывался, приняла верное волевое решение – всех больных сосредоточить в одном месте. Это было принципиально настолько важно, что в будущем дало великолепный результат – существенное снижение процента смертности среди пострадавших.

Ожоговый центр, детище профессора Лифшица, на тот момент уже был – прошел все боевые крещения, имел опыт и знания. В этом центре применялись уже практически все методики, за редким исключением, известные в комбустиологии (науке об ожоговых травмах). По мнению главного врача, это заслуга была целиком и полностью, конечно, Романа Иосифовича. По большому счету именно он возглавил работу этого центра. Специалисты, приехавшие из Горького, Москвы и других городов и стран потом в Челябинск, появились уже тогда, когда все вопросы стратегии были решены.

– Кадры тоже были сосредоточены в одном месте – в одном лечебном учреждении, – добавляет Алексей Козлов. – Ожоговая реанимация – особенная, она элитная, и этим пособием занимались реаниматологи-комбустиологи, а не кто-то еще. Конечно, задействовано было много людей, но голова состояла из специалистов.

Потом уже приехали «черные полковники», которые занимались медицинским обеспечением в Афганистане: военную часть они знали хорошо и категорически настаивали разместить раненых по степени сложности – переводить пациентов с одним уровнем поражения на один этаж, с другим – на другой, с третьим – на третий. В военно-медицинской сортировке есть такое разделение на легких средних и тяжелых, чтобы оказывать разный уровень помощи.

– Но вот тут Роман Иосифович Лифшиц встал намертво – никого и никуда транспортировать не будем, у нас достаточно сил, людей, чтобы каждого обеспечить на месте. Тем более все размещены в отдельные палаты, никакой перекрестной инфекции не будет. И оказалось, что он был прав, – подчеркивает врач.

Чем страшна ожоговая травма, особенно такая большая и тяжелая? Она вызывает болевой шок, а затем и полиорганную недостаточность, когда начинают отказывать печень, почки и так далее. В результате человек умирает. Самая главная задача врача – купировать и не допустить развития болевого шока. Еще одна особенность таких травм, которая утяжеляет заболевание, – это ожог верхних дыхательных путей (ОДП). Когда определяется степень ожога и есть ОДП, то его степень по сути удваивается, а то и утраивается. (В этом и была беда «Хромой лошади»: люди не столько обожглись кожей, сколько надышались угарным газом и получили ожоги дыхательных путей. В результате погибли более 150 человек). Условно говоря, поверхность тела может быть повреждена всего на 20%, но если есть ОДП, то тяжесть состояния увеличивается до критической для жизни. Эти нюансы знают только комбустиологи. Попади такой пациент в обычное травматологическое отделение, конечно, помощь ему бы оказали, но вот без тех нюансов и тонкостей, и результат был бы хуже.

– Когда приехали англичане и сделали первый обход, то заявили, что потери с учетом тяжести состояния будут составлять порядка 70%, – добавляет Алексей Козлов. – Мы вышли на 50. Если учесть, что там было порядка 150 больных, то разница в 20% – это большое количество спасенных вопреки прогнозам жизней.

Чтобы минимизировать риски перекрестной инфекции, больных разместили в палатах, на два – максимум три места, как ПИТы (палаты интенсивной терапии). Была еще одна хитрость – ожоговые койки. Они должны быть особенными – вместо панцирной сетки или матраса на ней натягивается специальная сеть, некий аналог пиратской шконки. Это нужно было для обеспечения проветривания и постоянного потока воздуха: вентиляторы ставили и сверху и снизу от больного. Для успеха лечения в ожоговой палате должно быть и жарко, и чтобы дуло. В ту жару это был ужас какой-то!

– И выручил ЧМЗ – металлургический завод, мы еще тогда были их медсанчастью, – улыбается своим воспоминаниям Алексей Викторович. – Руководство завода прислало бригаду умельцев с резаками и прочими инструментами, они распилили половину кроватей, нацепили сетку, приварили и надставили ножки. Все это было сделано до (!) приезда больных. Все делалось на огромном энтузиазме, никаких понуканий не нужно было делать. К приезду были полностью готовы.

А на следующий день утром случилось еще одно событие, потрясшее главного врача.

– Прихожу на работу, а возле больницы стоит огромная толпа жителей Металлургического района. Это же был июнь, пошла первая клубника, – сглатывает ком Алексей Викторович, – и люди стояли с разными кошелками – с клубникой, с крынками кваса, молока, потому что около больницы уже сидели родственники пострадавших и погибших, и их надо было чем-то кормить-поить. Люди приходили, и совершенно незнакомых друг другу кормили, поили, разговаривали, утешали, как могли... Меня в то время это здорово потрясло, даже сейчас, видите, слезу прошибает.

Чтобы оказывать медицинскую помощь в полном объеме, нужно было обеспечить врачами и медсестрами: минимум один врач и две медсестры в смену. Был брошен клич по всем медучреждениям, и часам к десяти у больницы стояла уже большая толпа медработников, которые приехали сами.

– Видимо, тогда еще оставалось в народе вот это желание помогать, выручать в беде, – уверен главный врач. – Тут же провели сортировку – кто нам нужен, кто нет, и к тому моменту, как стали поступать первые пациенты – часам к 16:00, все уже были расставлены по местам.

А на следующий день начались трудовые будни. Это была какая-то фантастическая самоотверженность наших медицинских работников! На следующий день пошли на большой обход. На улице стояла жара, кроме того, и в палатах нужна была жара, и молодые девчонки работали в халатиках, насквозь мокрых и прилипших к телу. Выяснилось, что почти по двое суток они не уходили с рабочих мест. Вот тут надо было позаботиться о кадрах. Снова помог завод: руководство высвободило санаторий, который располагается в Каштаке, даны автобусы и жестко сказано: геройствовать сверх меры не надо, сутки отработали, в автобус и в санаторий – есть, спать, отдыхать.

На вопрос, что же было самым сложным во всем этом, Алексей Викторович, не задумываясь, отвечает – разговоры с родственниками.

– Вся тяжесть, которая легла на руководителей, была не столько по спасению больных, сколько по общению с родственниками, – и сейчас он не может вспоминать спокойно эти события. – Было тяжело общаться с родственниками тех, кто поступил – какое состояние, выживет – не выживет, не понятно, как делать прогноз, и психологи там работали, и прочее...

Но ведь очень много было тех, кто остался там, кого вообще не смогли найти, кто превратился просто в пепел. Примерно половина и осталась там! И по большому счету их так и не идентифицировали. Особенно средние вагоны, и что там лежит под насыпью, до сих пор никто не знает. Установлен общий монумент. И надо было помогать искать: есть они у нас или нет, где они могут быть, есть ли они вообще среди живых. Психологически это было самое сложное.

Ашинская трагедия произошла, по сути, на стыке времен: между советским наследием и новым «перестроечным» сознанием. Многие катастрофы в Советском Союзе замалчивались, все было полусекретным, об этом так не трезвонили в СМИ, но замолчать такой масштаб оказалось невозможным. Надо помнить, что политическая ситуация в то время была очень непростой. Только-только началась перестройка, к власти пришел Горбачев. Более того, поговаривали, что это была диверсия, чтобы дестабилизировать ситуацию в стране.

– Массированная катастрофа показала, что не очень-то мы и готовы к таким катастрофам, да и мало кто в мире мог бы быть к этому готов, – рассуждает заведующий музеем истории медицины Челябинска Николай Алексеев. – Но то, что ожоговый центр не расцвел, как должен был бы, после этой трагедии, – это факт, и печальный. Сложные времена у ожогового центра были бог знает какие: не финансировали как следует, и с персоналом были свои заморочки, и постоянные смены руководства.

– То, что не удалось построить ожоговый центр, хотя и место было выбрано, и макет был, и согласие было достигнуто, но начались лихие 90-е, потом все подзабылось, – добавляет Алексей Викторович. – Пришло новое руководство со своими проблемами, со своим видением. Ожоговый центр – это школа для всех травматологов, это раз. Даже в обычной жизни всегда приходится сталкиваться с ожоговой травмой. Был бы такой центр – многие вопросы решались бы по-другому. Задача ожогового центра – не только в том, чтобы спасти человека, но и потом восстановить его – на месте ожога всегда образуется келоидная ткань, которая не только уродует, но и ограничивает подвижность суставов, конечностей. Фактически это пожизненное ведение пациента, особенно детей, выполнение целого ряда пластических операций. Это не столько красота, сколько избавление от инвалидности.

– Непростая ситуация еще и в том, что после Аши мы скатились в 90-е, и что-то строить в это время было архисложно, – отмечает Николай Александрович. – В это время я как главный врач достраивал терапевтический корпус. Это было что-то такое невероятно сложное! Живых денег в бюджете не было, стройматериалов тоже. Мы занимались не столько медициной и строительством, сколько бартером: нам давали вагон труб, мы меняли их на какие-нибудь доски, а за это строители нам что-то строили. И так – до следующего вагона труб! Много было всяких схем, историй, и жаль, что после этой трагедии ожоговый центр так и не был построен.

Возвращаясь к роли иностранцев, в частности, Колина Рейнера, специалисты подчеркивают: он дал пострадавшим то, что здесь, в России, им дать не могли – дальнейшее восстановление, пластическую хирургию.

– В основном люди получают ожоги рук и лица, – добавляет Алексей Викторович. – Что это для любого человека? А для молодой девушки? Женщины? Где у нас выполняют такие операции? Сейчас деньги идут за больным, и заниматься чем-то трудоемким и долгосрочным нерентабельно. А частные центры – сколько это стоит? Я плохо себе представляю, сколько нужно будет потратить человеку денег на пластические операции, чтобы полностью восстановиться.

– Сейчас в музее медицины мы сохраняем память об этой катастрофе, потому что это было суровым испытанием для всех – тех, кто оказался в этих злосчастных поездах, местных жителей, первыми пришедших на помощь, военных и медиков, которые всеми силами старались спасти тех, кого можно было спасти, – говорит Николай Александрович.

– Я думаю, что знать и помнить нужно, говорить, писать, это однозначно, – уверен заведующий музеем. – Пройдет еще лет 20–30, и могут совсем забыть, но катастрофа-то была колоссальной, масштаб – несопоставимо огромный – не просто там какой-то хлопок от петарды, и то – трагедия. Столько людей погибло, столько осталось инвалидами. И все же не просто так, а из-за дурацкой безалаберной системы! Оценки есть разные, но факт остается фактом: газ не просто так пошел. Когда увидели падение уровня давления в трубе, а оно видно на датчиках, вместо того, чтобы немедленно перекрыть поставку газа и проверить, почему оно упало, его попросту добавили – поддали жару...

В год 25-ой годовщины трагедии в издательстве «Абрис» увидела свет книга, посвященная событиям тех дней «Эхо Ашинской трагедии. Воспоминания, документы, интервью». Автор проекта Леонид Рабчёнок объединил усилия южноуральских журналистов и фотографов, которые сами были очевидцами, потом работали в архивах, собирали материалы, встречались с самими пострадавшими, разговаривали, записывали интервью. В создании книги принимали участие Людмила Вишня, Светлана Журавлева, Лидия Панфилова, видеоматериалы подготовлены Людмилой Шестеркиной. Свой бесценный вклад внесли и фотографы, запечатлевшие хронику тех дней: Сергей Васильев, Виктор Дурманов, Татьяна Швеммер, Борис Каулин.