Станислав Бережнов, руководитель биг-бэнда, заслуженный артист России: «Мы повторяем судьбу "Трактора"»

Сегодня у нас в гостях еще один известный джазовый музыкант. Это не случайно. Челябинск гордится двумя профессиональными джазовыми коллективами, о них знает не только Россия. Они пока еще есть, но лишены муниципального статуса и будущее их довольно туманно. Как все начиналось и почему яркая джазовая вспышка 30-х в России ХХ века может погаснуть в 30-х нового столетия? Об этом и многом другом мы говорили со Станиславом Бережновым.

За кулисами

– Станислав Васильевич, вы ведь не коренной челябинец?

– Я родился в Копейске, после войны мы переехали в Челябинск, потому что мама работала оформителем-бутафором в театре драмы. И я вырос за кулисами, был у актеров своего рода сыном полка. Отец у меня играл на трубе, во время войны служил в горьковском оркестре и там создал другую семью. Поэтому мама воспитывала меня одна.

– Больше не выходила замуж?

– Вышла в середине 1950-х, и отчим стал мне намного дороже отца. Изумительный человек, ему сейчас 83-й год. Вскоре у меня появилась сестра Ольга, с которой мы очень дружны.

– Деды, прадеды – все жили в Копейске?

– Да, дед мой по маминой линии работал в шахте, семья у него была большая и очень дружная – восемь сыновей и дочерей. Младший дядька мой тоже стал шахтером, другой – инженером-металлургом. В Тольятти живет, лауреат Государственной премии. Мама моя в семье была старшей и я – первый племянник, поэтому у теток и дядек своих всегда ходил в любимчиках. Когда отчим познакомился с мамой, она ему сказала: «Федор, у меня семья большая, восемь нас братьев и сестер». Он ей в ответ: «А у меня десять». Мать отчима, бабушку свою, я похоронил два года назад. Она умерла в возрасте 95 с половиной лет. Набожная очень была, вся комната в иконах и Библию читала до последнего дня причем без очков.

– Что помните из «закулисного» детства?

– Однажды артист Петр Бузуев, отец Игоря Бузуева, накормил меня повидлом. Это было после войны – голодно, а сладкого и вовсе не видели. А тут полная кастрюля повидла, которое я ел столовой ложкой. Хорошо помню артистов Горянова, Воскресенскую, Кулешова, он был тогда совсем молодой. И они меня помнили, пока были живы, я у них на руках вырос. Жили-то мы почти при театре, маме комнату дали в двухэтажном деревянном доме, который к театру примыкал, она могла прямо дома работать. А потом в коммуналку переехали на Советскую, 61б. Там же жил артист драмтеатра Кислицын, ему сейчас под 90, он наш сосед по саду «Колющенец», флейтист Алик Кравченко из оркестра оперного театра. Дружил я с дочерью тогдашнего директора драмтеатра Лерой Половец, она потом вышла замуж за известного челябинского хоккеиста Анатолия Олькова.

Первые ноты в 17 лет

– Как началось ваше вхождение в музыку?

– Летом я частенько жил у деда с бабкой и они возили меня в гости в деревню. Там я научился играть на гармошке «двухрядке», а потом на баяне. Позднее отчим купил трофейный немецкий аккордеон, он очень хотел научиться музыке. Но у него не получилось ничего. Однажды они с мамой ушли в театр, я высчитал, во сколько вернутся, достал аккордеон и в си бемоль миноре подобрал вальс «Плещут холодные волны». Так заигрался, что про время забыл. За этим занятием меня и застали родители, я растерялся, спрятался за аккордеон. Но мама – мудрая женщина – сказала: «Сыграй, сынок, что у тебя получилось». Я сыграл, и отчим решил: «С сегодняшнего дня аккордеон твой».

– В музыкальную школу не отдали?

– Тогда она была чуть ли не единственной в городе: страна после войны. Да и учились там только скрипачи и пианисты. Я играл на аккордеоне самостоятельно, подбирал все на слух. В школе меня заприметили и в 14 лет, как отличника, теннисиста и музыканта, отправили в международный лагерь в Венгрию. Это был 1956 год. Мы жили – ребята из 17 стран – на озере Балатон.

– Год ввода советских танков в Венгрию?

– Это случилось в сентябре. А мы из Будапешта уезжали во второй половине августа вместе с семьями посольства СССР в Венгрии. Значит, эта «заваруха» уже была спланирована. В начале сентября мне пришла открытка от гида-переводчицы, которая с нами в лагере работала: «Будапешт выглядит как после войны». Эта открытка сейчас хранится в музее 10-й школы, которую я окончил. Мне тогда было 14 лет, но я очень переживал и недоумевал – зачем? Потом, конечно же, очень интересовался этими событиями.

– Когда познакомились с нотами?

– В 17 лет, когда поступил в музыкальное училище на дирижерско-хоровое. Меня взяли благодаря ходатайству профессора Николая Лисовского, они с женой преподавали а педагогическом институте. Мама дружила с этой семьей, и Лисовский знал, что я хорошо играю и пою. Он договорился, чтобы меня прослушали. Нас с Юрием Галкиным, у которого хоровая школа потом была в Ленинском районе, приняли в училище в порядке исключения. Оба не знали нот, но через короткий промежуток времени всех обставили. Если есть слух – мелодический, интервальный, ритмический, гармонический, тембральный, оркестровый и внутренний – это дается легко. Достаточно было выучить басовый и скрипичный ключи, где находится нота «до» такой-то октавы... Я мог записать музыку, не прикасаясь к инструменту. И если смотрю сейчас в партитуру – слышу, как это все звучит.

– На каких инструментах играли в училище?

– Было общее фортепиано и баян. Высот настоящего пианиста я, конечно, не достиг. Когда в 17 лет узнаешь ноты и впервые садишься за фортепиано, пианистом уже не быть. В это время становятся лауреатами конкурсов. Но потом я подтянулся и в оркестрах играл без особых нареканий.

Ночи в стиле джаз

– Когда в вашей жизни появился джаз?

– Через год после Московского международного фестиваля молодёжи и студентов (1957 год), когда некоторая музыкальная информация из-за рубежа стала чуть доступнее нам, несколько молодых челябинцев решили создать небольшой городской оркестрик, чтобы «поджазовать». Инициатором был Володя Гожий. Мы порепетировали немного, и я предложил результат нашего труда проверить на публике. Решено было провести концерт в актовом зале нашей 10-й школы (ныне школа искусств на Елькина). Зал был полон. Мы сыграли две пьесы, после этого на сцену поднялся наш директор Глеб Константинович Пластинин и самолично закрыл занавес. А потом приказал всем артистам следовать за ним в кабинет. И мы получили разнос: «Что это вы тут развели буржуазную музыку!?» Мы робко ему говорили про московский фестиваль, но он был непреклонен, а потом, как в «Семнадцати мгновениях весны»: «А тебя, Бережнов, я попрошу остаться...», и получил я от него сполна за весь тогдашний молодежный джаз.

– В училище джаз тоже не приветствовался?

– Там была эстрада. У меня тогда появился приемник, и я слушал джаз по ночам на коротких волнах. В час – из-за океана, получасовую передачу о джазе вел выдающийся американский ведущий джазовых программ «Голоса Америки» Уиллис Конновер. А с полчетвертого утра – уже на русском языке – о джазе рассказывала Мария Селиберти. Помню, когда впервые услышал музыку Дюка Элингтона, готов был в обморок упасть от восторга. В перерывах между передачами успевал немного поспать и утром – в училище, благо бежать до него от дома было минут пять. Училище тогда располагалось в уцелевшем здании мужского монастыря, за бывшей ткацкой фабрикой (ныне на этом месте Газпромбанк). До сих пор жалею, что снесли здание нашего училища, такая аура незабываемая была у него, классы располагались в бывших кельях, толстенные стены – никакой дополнительной звукоизоляции не надо.

– Практики в джазовом коллективе не было?

– Я начал заниматься аранжировкой. Говорил на уроке по хору, что горло болит, и в уголке аранжировал, никто внимания на меня не обращал. Но стеснялся подкатить со своими партитурами в челябинские оркестры, чтобы проверить, на верном ли я пути? Потом, когда уже работали с Олегом Тергалинским у Михаила Папашики, смог это сделать.

– Сегодня история челябинского джаза – это, в основном, воспоминания тех, кто был к нему причастен. Скажите, когда в нашем городе появился первый джазовый оркестр?

– Директор ЧТЗ Зальцман в начале 1930-х вызвал из Киева джазовый оркестр Анатолия Хайкина. Этот оркестр играл в кинотеатре «Гигант», пока Анатолий Хайкин не был репрессирован. Реабилитировали его лишь за два года до смерти сына Александра Хайкина – тоже джазового музыканта, руководителя оркестра, который работал в кинотеатре «30 лет ВЛКСМ». Боюсь, что пока никто всерьез не занялся написанием истории челябинского джаза. Юра Князев в свое время пытался воссоздать эту историю, в СМИ публиковал статьи, мы с ним ездили к вдове Михаила Папашики...

– Откуда в Челябинске появился Папашика?

– Он серб по национальности, до войны играл в оркестре Берлина. Каким образом оказался на Урале – не знаю. Но он тоже попал под репрессии. После лагерей, в конце 50-х, приехал в Челябинск и создал здесь первый настоящий биг-бэнд в кинотеатре «Кировец». Папашика пригласил нас с Олегом Тергалинским, его – на контрабас, меня – на аккордеон и фортепиано. На аккордеоне я достаточно техничные вещи играл.

– Училище уже было позади?

– Закончил я его плохо, председатель экзаменационной комиссии Исаак Зетель из Свердловской консерватории сказал, что таких студентов, как я, надо раньше выгонять. Историю музыки я плохо знал, потому что не учил, меня всецело поглотила джазовая музыка. А вот по теории мог любому фору дать. После окончания училища меня направили в Аргаяш. Но я решил в консерваторию поступать по горячим следам. И сдал на «пятерки» специальность и сольфеджио в Свердловске, чем немало удивил своих челябинских педагогов. В консерваторию поступал на заочное, хотя уговаривали на вечернее, чтобы потом перейти на очное. Но у меня на первом месте был джаз, мы собирались на гастроли... я отказался от предложения. Из-за гастролей и на сессию заочников опоздал, вместо 6 января приехал 22-го, когда уже все сдали экзамены. На этом моя консерватория закончилась, но я себе доказал, что могу поступить в высшее учебное заведение.

«Мои лаборатории»

– Сегодня в Челябинске есть преподаватели по джазу, открыты кафедры, у кого вы учились этому полузапретному тогда плоду?

– Мы с Олегом Тергалинским учились друг у друга. Он отслужил в армии, где играл в духовом оркестре. По сути, это тот же биг-бэнд. У него был курс аранжировки на немецком языке. Олег был сильнее в знании духовых инструментов, а я – в гармонии. Поэтому мы друг друга дополняли и усиливали. Потом вместе писали партитуры, это еще в училище началось, он учился курсом старше на контрабасе. Приносили свои партитуры в оркестр Папашики и проверяли. А слух нарабатывали в оркестре, когда играешь – ты просто нафарширован живыми звуками. Дыхание живого оркестра не сравнимо ни с какими записями. Биг-бэнд Папашики стал для нас первой лабораторией джаза.

– У Олега Тергалинского потом был свой оркестр?

– Я бы не так сказал, когда мы вернулись с гастролей – он из Волгограда, я из Кирова – встретились во Дворце железнодорожников, это был 1965 год, и создали оркестр. Он им руководил, а я был пианистом и аранжировщиком, как потом в оркестре Анатолия Кролла в 1966 году. Мы с Олегом создавали оркестр и при Дворце спорта «Юность», правда, он и года не просуществовал. Посчитали, что спорту искусство и культура не нужны. Я поехал с ансамблем работать в ресторанах Сочи, а Олег уехал не то в армянский оркестр, не то в литовский, он и там, и там работал. Тогда была насыщенная гастрольная жизнь. Когда я работал у Кролла, у нас в месяц было по 19 концертов.

– Как познакомились с Анатолием Кроллом?

– В феврале 1966 года мы с другом поехали в Нижний Тагил, оркестр Кролла гастролировал в Свердловской области. У него работали Слава Тергалинский и Николай Топчий – челябинцы. Сколько Кролл за все годы задействовал музыкантов нашего города – можно было сделать целый оркестр из одних челябинцев под управлением Анатолия Кролла. Еще и конкуренция была бы. В то время его оркестр работал при Тульской филармонии, Тулу прославил на весь Союз. В Нижнем Тагиле я с ним и познакомился, ему сказали, что я занимаюсь аранжировкой. Он спросил, смогу ли я за день сделать аранжировку пьесы Пола Ньюмана «Эгейн». Я скромно ответил: «Попробую». Написал партитуру и уехал в Челябинск. Мой друг Лешка Серых там еще остался, потом приехал в Челябинск и рассказал, что все обалдели от моей аранжировки, получился чуть ли не шедевр. За время работы с Кроллом я написал много аранжировок, но такой суперудачной больше не случилось. Такие появились позднее, сейчас они звучат в исполнении нашего биг-бэнда.

– И в 1966 году Анатолий Ошерович пригласил вас в оркестр?

– Я пришел туда 1 марта 1966 года. Делал аранжировки, правда, ошибки бывали, и Кролл поправлял. Я еще плохо слышал оркестр. Анатолия Кролла я зову челябинским Моцартом. Это настоящий талант, вундеркинд – в три года он играл на аккордеоне, знал нотную грамоту, в 16-17 лет руководил Государственным оркестром Узбекистана. Когда я поступил к нему на работу, то понял, что ничего особенного собой не представляю и ничего не стою. Потому что попал в профессиональный оркестр, где работали лучшие музыканты со всего СССР, где было совершенно другое отношение к делу, другие требования, ритм жизни. Все, что происходило со мной до этого, – самодеятельность.

– Как Анатолий Кролл относился к вашим ошибкам?

– Однажды трубач из Одессы Виктор Грицаев воскликнул: «Ошерович, так кто же аранжировку делал – вы или Бережнов?» Потому что Кролл наисправлял мою партитуру прямо на репетиции. Анатолий Ошерович свойственным ему жестом поправил очки и произнес: «Витя, вспомните, каким вы пришли в оркестр». У Кролла я набирался опыта полтора года. И продолжил бы, но мама попросила вернуться в Челябинск, отказать ей я не мог.

«Слишком роскошно пустить все под откос»

– Не жалеете, что сменили тогда филармоническую высоту на уровень дворцов культуры, в ресторане здесь играли?

– Возможно, иначе сложилась бы моя судьба, не вернись я в Челябинск. Мог остаться в Питере, в Москве, мне предлагали работу в Ялтинской филармонии... Но без пафоса: я был и остался патриотом своего города.

– Сегодня благодаря этому в Челябинске есть биг-бэнд под управлением заслуженного артиста России Станислава Бережнова, правда, он перестал быть муниципальным.

– Парадокс: в Челябинске закрывают джазовые коллективы, а в Магнитогорске открывают. Там скоро будет большой оркестр. А наш коллектив 28 февраля официально подлежит ликвидации, как и «Уральский диксиленд».

– Что будете делать?

– Я неисправимый оптимист. Мы с Олегом Тергалинским когда-то мечтали создать в городе джазовый оркестр. Поэтому надо сохранить биг-бэнд в память о тех, кто делал джаз в этом городе: Анатолий и Александр Хайкины, Михаил Папашика, Олег Тергалинский... Будем продолжать работать, но в другом статусе. Пока не знаю, в каком. У нас есть крыша над головой – Институт музыки имени Чайковского, где открыто эстрадное отделение с моим головным участием. Сегодня мои ребята – иллюстраторы в студенческом оркестре и пять музыкантов являются преподавателями в институте. Надеюсь, полный лад и мир с институтом, которые есть сегодня, сохранятся. На днях мы провели собрание, и я просил ребят не торопиться с решениями. Пять с половиной лет в городе был большой муниципальный оркестр, слишком роскошно пустить все это под откос.

– Вы пытались противостоять решению гордумы и челябинской администрации?

– «Манекен» боролся, им сократили содержание вполовину, «Уральский диксиленд» тоже восставал, результат нулевой. Я встречался с руководством управления культуры города, нам было сказано, что биг-бэнд получит определенный транш и будет обслуживать все городские проекты. Я просил нас задействовать по максимуму, надеюсь, это поможет удержаться оркестру в 2010 году на плаву, дальше пока не загадываю.

– У вас появился новый проект – вечера танцев под биг-бэнд в ДК железнодорожников, уже есть успех?

– Кто побывал на двух вечерах, – в восторге. Проект пока в стадии раскрутки, публика уже появилась, надеюсь, число ее будет расти, на второй вечер пришло гораздо больше людей – процентов на 30. Пока играем один раз в месяц. Летом планируем такие танцы проводить в городском саду имени Пушкина.

– Так ли высок интерес к джазу сегодня, если сравнивать с 30-ми, 60-ми прошлого столетия?

– В 1961-1962 годах мы играли танцы в Центральном парке культуры и отдыха, собиралось по 500 человек, и румбу танцевали, и свинг, и фокстрот. Потом появились ВИА, диско... по хронологии.

– Челябинск называют джазовым городом, вы с этим согласны?

– Не совсем. Согласен, что фестивали наши знамениты. Но я бы наш городом джазовым не назвал. Я был в Нью-Йорке, Москве, Питере, есть с чем сравнивать. Джазовым можно назвать город, где каждый день есть джазовое мероприятие. Мы живем от фестиваля до фестиваля, иногда проводим концерты. Это мизер, а потому мы и публику не можем подготовить такую, которая бы тонко разбиралась в этой музыке. Джаз не любит обобщения, он настолько разнообразен, что нельзя просто сказать: я пойду сегодня на джаз. На какой? Малый состав, камерный, бэнд? Что будут играть? Наши ребята открыли в Челябинске Jazz Bar, сначала играли несколько раз в неделю, потом реже, раз в месяц, наконец над воротами бара появилась вывеска: диджей такой-то. Я бы очень хотел, чтобы у нас бар или кафе были джазовыми, но для этого надо, чтобы в городе было несколько джазовых коллективов, а не два профессиональных, как теперь.

– Можно предположить, что не станет вашего биг-бэнда, «Уральского диксиленда», и стихнет джазовая слава Челябинска? Есть ли молодежь, которая может подхватить инициативу?

– У нас есть очень талантливые ученики, но они уезжают в Москву, в Петербург. Сын Кости Корчагина уехал в Москву, молодой пианист Слава Быстров сейчас в Питере, а Марата Габбасова из Троицка я подготовил в Московскую академию имени Гнесиных, как оказалось, для известного педагога по джазовому фортепиано Игоря Бриля. Человек пять, которые работали в нашем оркестре, сейчас в Москве и Питере. Жаль, конечно, но зачем их удерживать – они должны повышать свой уровень, развиваться. Утешает лишь то, что ты оставил себя в этих музыкантах. Таково наше предназначение. Слава, например, постоянно мне звонит и благодарит. В свое время из хоккеистов «Трактора» можно было сборную СССР создавать, но как начали выдергивать их по разным командам, они растворились. Мы повторяем судьбу «Трактора».

– Такое чувство, что время джаза в России проходит, будущим поколениям останутся только легенды?

– Произошел сдвиг в восприятии жизни, сейчас у всех на первом месте деньги. Джаз не годится для сколачивания капитала.

– В Америке тоже деньги.

– Какие у нас традиции и какие у них! Очень показательный пример: в одном Нью-Йорке в 1977 году было зарегистрировано в профсоюзе 100 000 джазовых музыкантов, это целый Копейск. Их стало там меньше? Не думаю.

– То есть у нас в 1930-х произошла «джазовая вспышка». Сегодня мы греемся лишь в остатке тех лучей?

– Выходит, так. Хотя очень яркая вспышка повторилась в СССР и в 60-х.