Остров и маяк

Как известно, каждый мужчина должен сделать в жизни четыре важных фишки. Посадить печень, построить тёщу, вырастить живот... а вот четвёртая фишка отчасти искупит все остальные глупости. Мужчина, если он не прожжённый рационалист и скучный циник, должен ещё сотворить какой-нибудь безумный поступок. Причём не обязательно во имя Прекрасной Дамы (хотя всё, что мужчина делает по жизни, в какой-то мере он делает для неё).

Поступок этот должен быть бессмысленным и глупым с точки зрения земной практичности и КПД, но возвышенным, метафизическим и «умиляющим сферы небесные» в контексте вечности. Дон-Кихот, помнится, кидался на мельницы, иные рыцари клялись обойти Землю кругом. Нынче одни дети дают себе зарок не останавливаться, пока не проскачут на одной ножке 333 раза вокруг дерева. Только дети в силах давать и выполнять безумные обеты, только в них осталось чувство подвига, и при этом они сохраняют понимание, что это такое – играть всерьёз.

Всё, что полезно и насущно с практической точки зрения, в какой-то момент становится скучным и однообразным: даже зарабатывание бабла, даже новая иномарка, даже барбекю на лоне природы. А всё, что якобы излишне, якобы избыточно, якобы ненужно – только то и прекрасно: поэзия, живопись, радуга в небе, флэш-моб и бессмысленные подвиги во имя «женщины и Бога».

...Есть в Челябинске бесполезное, никем ещё не прихватизированное, запущенное (а потому и прекрасное) место: Университетский Остров. Этот уголок неподалёку от третьего корпуса ЧелГУ нынче не пользуется большой популярностью и вниманием – даже в городской энциклопедии о нём не упомянуто. Может быть, поэтому ещё и не дошли ни у кого руки сделать из Острова лысый городской пляж, парк аттракционов, или, чего хуже, начать его застройку. Хотя попытки, кажется, были. Место это любопытно прежде всего своей историей: когда-то, больше полувека назад, здесь был расположен городской сад с огромной танцплощадкой. В эстрадной «раковине» играл оркестр, танцевали пары, по вымощенным дорожкам устраивали гуляния, светили газовые фонари. Тут же, на перешейке, соединяющем остров с «материком», проходили классические для любых времён драки между представителями разных районов. В общем, жизнь кипела ключом.

Вторая половина прошлого века прошла мимо сада стороной, время расцвета кончилось, началось время упадка. Остров был заброшен и, медленно расчеловечившись, превратился в джунгли. В этом ощущалась печаль, связанная со всякой запущенностью, однако, буйное пиршество одичавшей природы радовало глаз. Дорожки заросли и стали вести в чащобу, в бурелом, в никуда; от танцплощадки остались развалины, которые теперь полностью покрылись растительностью: под ней уже не различается даже кладка. Но в этом распаде появилась своеобразная поэзия – когда зелень побеждает руины, в воздухе остаётся витать неуловимый, но явственный дух прошлого. Да и вообще заброшенный Остров почти в самом центре города навевает мысли мистико-лирические – вспоминаешь как минимум Жюля Верна, потом «Сталкера», потом Крапивина – в общем, весь джентльменский набор литературы из детства и юности.

Именно в этом смысле для нашего поколения Университетский Остров был целой эпохой – больше, чем историей одного Челябинска. Он был территорией наших детских фантазий и мечтаний, памятью о первом поцелуе с первой девушкой, наконец, местом, куда мы уходили из-под сводов серьёзной, почти уже взрослой жизни (университетской, например), чтобы пообщаться со старыми друзьями и вспомнить юность. Остров стал для нас своеобразным заповедником духа. Может быть, это произошло ещё и потому, что время здесь остановилось; и мы не хотим, чтобы оно потекло вновь.

Пожалуй, поэтому мы и захотели поставить на Острове что-то вроде памятника. Всё, что на сегодняшний день осталось от бывшего городского сада – четырёхгранный бетонный столб метра в четыре высотой. И вот что придумал Ромыч, руководитель нашей миссии: на самой вершине этого столба написать по четверостишию – на каждой из четырёх граней. Во имя прошлого, настоящего и будущего, во имя всего человеческого, безумного и избыточного – но в итоге самого драгоценного. Во имя того, что заглушается сегодня суетливым, глупым временем так же, как руины сада заглушает бурелом.

Лестницу достали через друзей и пёрли её, двухметровую, на Остров, подкрепляя себя по дороге пивным топливом. Прохожие удивлённо глядели – зачем это мы прёмся со стремянкой на островные джунгли? В нашей сумке бултыхались белая и красная эмали, растворитель, кисти, валик, фотоаппарат, газета «Спорт-экспресс» и, как уже было упомянуто, «Старый мельник». Нехилый набор для пары шалых Романтиков.

11.00 AM. Тополиный пух, жара, июнь. Стою на трёхметровой высоте у заветного столба на Университетском Острове, кисточка в зубах, банка краски в руке. Сначала красим верхушку столба белой краской с помощью валика. Тополиного пуха столько, что кажется – я в облаках. Даже комары не могут продраться сквозь его густую пелену: с каждым порывом ветра обволакивает волнами пуха. Немного кружится голова: «Старый мельник» делает своё дело. Вниз не смотреть. Прикрываю глаза. Чудится, будто я залез на высокую мачту диковинного корабля и плыву под зелёным небом сквозь низкую дымку нежных облаков. Стоит только начать делать что-то странное – и тебя выхватывает из времени. Ты перестаёшь быть собой, ощущаешь, что одной ногой стоишь уже в другом измерении. Правда, облака норовят забраться в рот, и это малость напрягает.

Маляр из меня – как стриптизёр из дальнобойщика. У Ромыча получается лучше: валик скользит по столбу, как по маслу. Появляются первые зеваки – ведь рядом со столбом проходит одна из тропок острова, и народ по ней иногда гуляет. «Чё, ребята, электричество будете проводить?» – спрашивает поддатый мужичок лет сорока. «Обязательно, – отвечаем со столба, – да и газ не мешало бы». Мужик в недоумении грузится, потом молча чешет репу и сматывается.

Теперь берём красную краску и пытаемся малевать буквы. Это сложнее. Буквы должны оказаться настолько большими, чтобы с земли было видно, что это – буквы, и настолько маленькими, чтобы снизу почти ничего нельзя было разобрать. Во-первых, мы пишем главным образом не для людей, а для тополиных облаков, верхушек деревьев и неба; во-вторых, если кто-то по-настоящему заинтересуется, то уж найдёт способ залезть наверх и всё прочитать! В этом и соль. Лестница угрожающе шатается. Капли краски летят во все стороны. У меня уже основательно измазаны красным живот и руки. Со стороны я произвожу впечатление сытно пообедавшего маньяка. Ромычу повезло меньше: краска капнула в глаз, и он произносит несколько слов, которые я здесь не привожу. Ромычу предлагается два средства промывки глаза на выбор: растворитель и «Старый мельник». Как ни странно, он выбирает последнее.

Работаем по очереди. Один держит стремянку и диктует стих, другой стоит на высоте и выводит буквы. Потом меняемся. На высоте затекают ноги, устаёт шея. Но мы держимся. Стремянка тоже, хотя с трудом. Она явно не привыкла к таким природно-экстремальным условиям.

Мимо проходит пожилая пара с собачкой. Женщина прищуривается на свежую надпись и спрашивает вдруг: «Неужели мой любимый Есенин?» Мы поражены. «Да, Есенин». «А кто ещё?» «По одному поэту на каждую сторону столба. Есенин, Гумилёв, Высоцкий, Киплинг». «А Асадов? Почему нет Асадова? – ничуть не удивляясь, сурово спрашивает мужчина. – Это самый жизненный поэт!» «Будьте счастливы и любимы, счастливо вам докрасить», – трогательно желает женщина на прощание. Кажется, она поняла нас.

Есенина пишем на восточной стороне столба (ну, не любил он запада), Гумилёва – на западной (обожал любоваться закатным солнцем), Высоцкого – на южной (горячей крови был человек, многим бы южанам фору дал), а Киплинга – на северной. Киплинг у нас обобщает идею разных сторон света. Почему – узнаете, если придёте и почитаете. А, вы думали мы тут стихи цитировать будем? А вот фигу. Не для того мы четыре часа столб раскрашивали.

Мимо идёт мужчина с маленьким сыном. Сын шёпотом изводит отца: «Пап, ну чё они делают?» «Не знаю». «Пап, ну чё?» «Не знаю, сам спроси». «Не, пап, спроси ты». Наконец, малец не выдерживает и уже издалека, уводимый папой, вопит, обернувшись: «А чё это вы делаете, хоть нам скажите?» «Стихи пишем», – ору я в ответ. «АААААААА», – удовлетворённо кричит малец: наконец-то он увидел, в каких условиях работают настоящие поэты.

А в таких и надо! И читать стихи следует не в уютном кресле с книжкой в руках, а посреди первозданной природы, с напряжением взирая вверх, силясь разобрать далёкие, высокие, словно на небесах начертанные, буквы.

«Странно, – говорит Ромыч, – нас ещё пока никто не обозвал придурками». Потом смотрит на мой живот, угрожающе заляпанный красным, и добавляет: «Хотя, наверное, и не рискнут».

Напоследок появляется парочка бомжей – он и она. Эти начинают спорить громко и издалека: «Красят!» «Нет, инвентаризуют!» «Нет, красят!» «Дура, говорю инвентаризуют!» Подходят к нам: «А что вы делаете?» «И красим, и инвентаризуем», – отвечает Ромыч. «Ну вот, я же говорил!» – торжествует бомж.

Наконец, всё готово. Внизу на столбе мы пишем инициалы поэтов. Наверное, столб счастлив. Даже если над ним, последним осколком прошлого, потешались тополя и ивы, птицы и жуки, теперь они не посмеют. Теперь он – средоточье таинственного смысла. На него повеяло прошлым. Может, именно Есенина и Гумилёва читали в бывшем городском саду кавалеры своим девушкам... Ведь времена были совсем другие. Тогда считались в большой чести хорошие книги, бомжами и не пахло, а люди были куда менее практичными и торопливыми. Вот только тополиный пух, наверное, клубился точно так же – в такт танцующим парам.

...Теперь столб – не мачта, а маяк: его белая верхушка с красными буквами привлекает внимание. Мы представляем первопроходца в Африке, который, раздвигая мачете непролазные дебри, вдруг натыкается на дикарский тотем – столб с идолом. Наш столб посреди джунглей Университетского Острова выглядит примерно так же. «Прохожий, остановись!» Пускай, пускай замедлит шаг и поднимет глаза вверх. У этого места было прошлое. У него есть настоящее. У него есть мы.

И никакого пафоса: мы не претендуем на вечность. Эмаль со столба, наверное, слезет быстро. Если память и останется, то только у нас самих. Память о безумном и славном поступке, совершённом во имя любви, поэзии и того минувшего, которое всегда незримо с нами.

Ну, может быть, ещё память об этом останется у тех, кто всё-таки задержится у столба-маяка и прочитает стихи.

Приходите и вы. На Университетском Острове хорошо, ей-богу.